БЕССТРАСТНОСТЬ И ЮМОР

Гомеопатия / Портреты гомеопатических препаратов / LACHESIS / БЕССТРАСТНОСТЬ И ЮМОР

Страница 2

И действительно, юмористы и сатирики часто демонстрируют черты характера Lachesis («тенденция насмехаться, смешить и иронизировать», Геринг), поскольку этот тип быстро схватывает абсурдность ситуаций, отмечает все смешное в поведении окружающих и воспринимает слабые места в их речах. Это может быть балагур, чье неумное остроумие выдает одну шутку за другой с юмористическими комментариями по поводу происшествий в повседневной жизни, компенсируя трудности или даже трагедию в жизни. В конечном счете, юмористический и трагический взгляд на вещи дополняют друг друга для того, чтобы выразить убеждение в никчемности и суетности мирских дел. Следовательно, мрачность или горькое отношение к миру может лежать в основе его юмора. В то время как юмор Lycopodium или Arsenicum album исходит из их владения и управления ситуацией, насмехающийся Lachesis больше выглядит жертвой, человеком, потерпевшим поражение каким-либо образом и для которого юмор остался единственным выходом из непереносимой и неизменяемой ситуации. И наоборот, явно серьезный человек, который всегда «посмеивается исподтишка» (Хаббард) и всегда готов бросить лаконичное юмористическое замечание, также может быть Lachesis. Марк Твен, чей юмор так часто носит оттенок «мизантропии» (Кент) или горького пессимизма («Почему мы смеемся, когда кто-то родился, и плачем, когда кого-то хороним? Не потому ли, что это произошло не с нами?»), — это прекрасный пример типа Lachesis в его личности и в его литературных произведениях. Страстная внутренняя борьба, которая преобладала надо всем в его полной трагедий и комедий жизни, сделала его циником и закоренелым моралистом, как можно ожидать, выступающим больше всего против своего скрытого «я».

Он не выносил морализирования в других и не раз критиковал своих коллег-авторов за это. Однако многое из написанного им тоже испорчено слишком сильным и слишком страстным проповедыванием, более подходящим для церковной кафедры, чем для прессы. И в то же время, как это и должно быть в духе Lachesis, он с неустанным юмором подвергает дознанию все этические установки времени и общества, в которых живет.

Мало где ещё в литературе можно встретить более очаровательное изображение двусмысленности общепринятой морали, чем это сделано в сцене, когда Гекльберри Финн, чувствуя, что должен выдать чернокожего Джима как беглого раба, обнаруживает, что «его образованное, но деформированное сознание» борется с «его трезвым сердцем» (Твен), и кончает тем, что обманывает преследователей, указав им неправильное направление.

«Они ушли, а я сел на плот, чувствуя себя плохо и низко, потому что я хорошо знал, что поступил плохо, и я видел, что для меня бесполезно стараться научиться поступать правильно; организм, который не начал правильно жить, когда был маленьким, не сможет проявить себя как надо, когда придет крайняя необходимость. Он не сможет, не найдет ничего, что бы поддержало его в работе, и, таким образом, он терпит поражение. А потом я подумал минутку и сказал себе: «Постой, предположим, ты бы сделал правильно и выдал бы им Джима, разве ты бы чувствовал себя лучше, чем сейчас? Нет, — сказал я, — я бы чувствовал себя точно так же, как сейчас. Ну, тогда, — говорю я, — какой смысл учиться, как поступать правильно, когда это тоже неспокойно поступать правильно, а плата все равно та же самая?» Меня заело. Я не мог на это ответить. Так что я решил т беспокоиться больше об этом, но после этого поступать всегда так, как мне будет удобнее в тот момент».

Кроме того, Твен высмеивал литературную сентиментальность (см. главу о Pulsatilla), но сам он не был в этом полностью неповинен, особенно в своих поздних произведениях. И, кроме того, будучи истинным американцем-демократом, питающим отвращение ко всему, что имеет привкус классовых привилегий, ему ничто не нравилось так сильно, как быть принятым аристократическими королевскими семьями при дворах Англии и России, когда он посещал эти страны. Он презирал жадность к богатству и в многочисленных своих произведениях осуждал «проклятую человеческую расу» за её почитание денег. Но сам он, тем не менее, был очарован богатством и решил жениться на самой богатой наследнице Нью-Йорка, где он жил, Эльмире. То, как он добивался согласия своего будущего тестя, — это просто классика.